И. Н. Веремей
ЧЕРЕЗ ДНЕПР И ДАЛЬШЕ НА ЗАПАД
Стояла осень 1943 года. Наши части так быстро двигались к Днепру, что я едва догнал их на попутных машинах. Разыскивал я свой 1-й гвардейский мехкорпус, который оставил из-за ранения под Полтавой. Искал своих, а попал к командующему 3-й гвардейской танковой армией генерал-лейтенанту П. С.
Рыбалко.
— Пойдешь на армейский разведполк? — спросил он.
Я ответил, что ищу свою родную часть и хотел бы воевать в ней и дальше.
Генерал рассердился:
— А 3-я танковая армия, которая вызволяет нашу ридну Украину, тебе,
выходит, чужая?
Я молчал. Рыбалко еще раз внимательно посмотрел на меня и решительно махнул рукой:
— Иди, хлопче, принимай полк. Он на Букринском плацдарме, южнее Киева. Мне боевые ребята очень нужны, найдется тебе Доброе дело.
Плацдарм простреливался насквозь, живого места там не было — все перепахано немецкой артиллерией, авиацией, танками. Но мы держались, не позволяли столкнуть себя в Днепр.
Я получил армейскую разведывательную часть — 50-й мотоциклетный полк, а затем 47-й отдельный танковый полк прорыва, но вскоре на этом самом плацдарме меня чуть было, заживо не похоронили. Откопали меня, раненого и контуженого, ребята из Чехословацкого армейского корпуса — наши соседи. Девушка-чешка перевязала, парни доставили в медсанбат. Но в госпиталь, несмотря на настояния медиков, не поехал — не то время было. В медсанбате отлежался. Все жили одним: поскорее вышвырнуть врага с родной земли. А когда вышли к Днепру, воду из реки стали пить пилотками, фуражками, котелками, просто пригоршнями черпали. Некоторые плакали:
— Дошли до нашего Славутича а сколько хлопцев его никогда не увидят...
В ночь на 3 ноября прибежал ко мне в санбат старший сержант Федор Шершнев, разбудил, написал на листке бумаги (после контузии слух у меня восстанавливался, медленно): «Товарищ подполковник, на рассвете начинается наступление на Киев, полк идет передовым». Мигом вскочил, натянул обмундирование. Чтобы не вызвать подозрения врачей, машину поставили в стороне от санбата.
Перебросили наш полк с Букрина на Лютеж — тогда на этом плацдарме успех
обозначился. И пошли в атаку на прорыв танки и самоходки с пехотой на броне. Через несколько часов передовая рота капитана Леонида Малеева достигла района Святошина. Подъехал я на своем командирском КВ к перекрестку, вылез, огляделся. Вижу довоенную табличку: «Гарматна вулыця». Подходят Малеев, командиры взводов.
— Почему не подавили огневые точки?
— спрашиваю у ротного.
«Разнесем завод, жалко, - пишет мне Малеев, - Прорвусь к немцам в тыл, отрежу их, тогда они сами драпанут. Прошу только огнем подержать», Добре, - отвечаю, - сейчас с командиром приданного артполка свяжусь, он расчистит дорогу. Тут к танку подбегает какой-то старик с девочкой лет пяти на руках. У ребенка ухо отрезано, у деда лицо, борода в крови, говорить он не может, только хрипит. Сунул ему Малеев карандаш и планшет с бумагой. Кто-то из танкистов девочку из рук старика взял, бегом понес к санитарам. Старик пишет, рука у него дрожит, карандаш рвет бумагу. «Они увозят из города исторические ценности, —- написал старик,— в том числе из Лавры. Фашисты гонят с собой женщин и детей, чтоб по ним самим вы не стреляли...» Меня затрясло как в лихорадке. Поднял я над головой записку:
— Слушайте все, что пишет этот человек!
И прочел написанное.
— Все слышали? Что они с нашими людьми делают, видели? Нет вопросов? Тогда — вперед!
Иду к танку, вдруг кто-то трогает меня за плечо. Оборачиваюсь — тот старик: жестами показывает, что хочет сесть на броню, чтобы нам дорогу указать.
— Спасибо, отец, мы тоже здешние, сами дорогу найдем.
Сел я в танк, и мы рванули вперед на самой высокой скорости. Догнали фашистов очень скоро. Побросали они свой транспорт, стали разбегаться. Но мало кто от нас ушел. Наших людей освободили. Ценности отбили и потом передали их городским властям.
Далеко от родного Днепра — на Вислу вели дороги наших наступлений.
Летом 1944 года полк сражался уже на территории Польши, за ее свободу. Знамя части передали в экипаж младшего лейтенанта Ивана Фоменко — он и его танкисты на митинге поклялись пронести полковую святыню до Бердина.
Вылечившись после ранения, в бою под Коростышевом, вернулся капитан Малеев. Очень я обрадовался ему. Он привез из Танко-града1 маршевую роту — 10 «тридцатьчетверок» с экипажами, а ночью он должен был снова ехать в тыл за пополнением — воевать ему врачи больше, не разрешали. Однако этот сибиряк был хоть и не богатырь с виду, но характер имел твердый. Донял он меня:
— Возьмите обратно в полк...
Позвонил я генералу Рыбалко, попросил разрешения оставить капитана.
— Такому боевому хлопцу у нас всегда дело найдется,— сказал генерал.— Даю добро твоему Малееву. Поблагодари от моего имени за стремление возвратиться в свою армию, в родной полк.
Павел Семенович никогда не забывал и в большом и в малом воспитывать в людях «танкистский патриотизм», любовь к своей части. К этому же стремились и все мы, командиры полков и бригад.
Перед тем как сесть в танк, Малеев снова подошел ко мне:
— Прошу разрешения взять в роту лейтенанта Климова. Смелый парень, воюет хорошо, а машины у него нет. У старой моторесурсы израсходованы. — Ладно, — говорю, — давай твоего Климова.
А Климов, смотрю, уже тут как тут. Шагнул, доложил, что воевать «пешим по танковому» надоело, просит дать машину. Вгляделся я в парня: не напускное ли? Случалось с иными и такое. Нет, похоже, в самом деле в бой рвется.— Ладно! — сказал я Малееву.— Бери Климова в роту. Просиял лейтенант, как школьник, и бегом к роте №I, Так в годы войны у нас называли Челябинск и близлежащие заводы, где выпускались танки.
Нацелил я роту Малеева на польский городок Мелец, и ушли они лесами и перелесками на запад. Вслед двинулся весь полк. Очень скоро немцы, обнаружив разведку, стали подтягивать тяжелые танки, подогнали бронепоезд. Рота Малеева, смело атаковала, не ожидая пока мы подойдем. На 10 наших машин навалились немецкие танки и самоходки. Артиллерийская дуэль затягивалась, а для передового отряда главное-быстрота атаки. Тогда капитан на своей машине зашел немцам в тыл и зажег два их танка. А тут подоспели еще проклятые «тигры» и бронепоезд. У пушки малеевской «тридцатьчетверки» отбило снарядом часть ствола, и машина оказалась отрезанной от роты и приданного нам мотострелкового батальона. Мы торопились к своим на выручку, но не поспевали. По рации капитан передал:
— «Береза», я «Береза-один», орехи кончились, иду на таран бронепоезда.
Танки наши неслись на предельной скорости. Мы уже слышали разрывы снарядов, видели дымные столбы над полем боя. И тут я в последний раз услышал голос Малеева:
— Поезд таранили, сбили с рельсов. «Лапти» соскочили. Двигаться не можем, немцы наседают. «Платок» Иван принесет. Прощайте, товарищи! Мы не сдадимся. Прошу считать меня коммунистом...
И замолчал Малеев... Несколько танков сжег Климов с товарищами, а потом мы подоспели.
Когда добрались до железной дороги, навстречу нам бежали со спасенным знаменем Иван Фоменко и его механик-водитель старшина Щакйр Ибрагимов.
Они Сели на броню моего танка и мы помчались по ясно видному на стерне следу малеевской машины.
...В результате тарана у «тридцатьчетверки» слетели обе гусеницы. Тогда капитан велел Фоменко и Ибрагимову выбираться из танка, а сам из пулемета прикрывал их отход. Спасли они полковую святыню. Знамя Иван вытащил из-под гимнастерки и отдал мне.
Мой КВ подъехал к обгорелому танку Малеева, но капитана в нем не было. Мы нашли его неподалеку, на догоравшей копне. Тело его было исколото штыками. Малеев не сдавался, и фашисты облили танк горючим. А когда капитан вылез с пулеметом через открытый десантный люк, его схватили, обложили снопами жита и подожгли... Малеев умирал, и мы ничем не могли ему помочь. Вскоре глаза его закрылись. Все сняли шлемы. Повернув пушки в сторону врага, дали залп в честь погибшего гвардии капитана Леонида Малеева. Подъехал на своем танке Климов. Соскочил веселый, разгоряченный боем. Подбежал докладывать — и осекся... Побледнел, зашатался и рванулся к своему танку.
— Стой, Климов!—окликнул я его. Но он продолжал бежать, точно не слышал меня.
— Лейтенант Климов, ко мне!
Это я уже крикнул на все поле. Словно кто-то канатом тянул его назад, к танку. Не возврати я его, он наворошил бы дел там, у немцев, но и сам бы не вернулся.
— Нельзя так, Миша. Мы, танкисты, люди военные и не должны давать волю чувствам.
Климов уже не рвался, а молча слушал меня. И это было в ту минуту главным.
Завернутое в плащ-палатку тело Малеева мы повезли в только что освобожденный Мелец.
Виллис, окруженный танкистами, остановился на площади у костела. Здесь мы и похоронили Малеева. Пришли поляки — дети в сопровождении ксендза, взрослые и положили на могилу красные цветы.
— Прощай, сибиряк Леонид Малеев, прощай, капитан! Мы идем дальше и тебя не забудем!
— сказал замполит полка майор Спрыгин.
В летних боях на Сандомирском плацдарме отличился лейтенант Михаил Климов: он подбил четыре «пантеры» и был награжден орденом Ленина. Это произошло еще до переформирования, после чего наша часть стала называться длинно и весьма внушительно: 383-й гвардейский КиевскоЖитомирский тяжелый танкосамоходный артиллерийский полк прорыва.
Танкисты осваивали новую технику — самоходные установки ИСУ-122, вооруженные мощной 122-миллиметровой пушкой. Пехота по праву уважительно звала могучие самоходки «зверобоями», От их снарядов раскалывались, как спелые орехи, сверхтяжелые машины врага — «королевские тигры» и «фердинанды».
И вот снова пошла в бой 3-я гвардейская танковая. Наступил январь 1945 года. Зима была похожа на весну: снег пойдет и тут же растает. Висла взломала лед: как и люди, она торопила весну.
13 января, на второй день наступления, в прорыв пошла наша танковая армия, а еще через шесть дней за плечами ударной группировки осталось 100 километров пройденного пути. Вот слова плакатов, которые появились в те незабываемые дни на путях наступления Белорусских и Украинских фронтов: «Воин! Перед тобой логово фашистского зверя».
Мы только по картам определили, что Польша осталась позади. Сложная выпала нам задача: не только освободить Силезию от врага, но и не позволить ему уничтожить предприятия промышленного бассейна. Такое было под стать лишь смелым, находчивым, опытным воинам. И рыбалковцы с этой задачей справились блестяще. Общий стратегический замысел командования сводился к тому, чтобы, окружив фашистскую группировку, оставить для нее узкий проход на запад и «вытолкнуть» ее из Силезского угольного бассейна именно через этот коридор.
В масштабе же полка боевые операции свелись к следующему. Гонимые к горловине советскими войсками, фашистские дивизии поспешно отходили. После Сталинграда немцы панически боялись окружения. Перед моим полком оказалась эсэсовская дивизия «Мертвая голова» — крепко битое нами, но все еще сильное и боеспособное соединение. К ночи полк занял позиции, перекрыв горловину. Шел мягкий снег, и при свете, ракет мы увидели, что на нас движется бесконечная, облепленная снегом колонна вражеских танков, самоходок, бронетранспортеров с пехотой. Силы врага явно превосходили наши. Положение создалось напряженное. И тут ко мне подходит полька, хромает, нога перевязана окровавленным бинтом, ее послали рабочие с шахты, расположенной в районе между населенным пунктом Николаи и станцией Макрау. Немцы согнали туда больше 300 польских семей и готовились уничтожить их вместе с шахтой.
— Пан товажиш, помогите...
Несмотря на трудности, которые мы испытывали в тот момент, людям нельзя было отказать в помощи. И я принял решение атаковать немецкую колонну. Позиция у нас была выбрана отлично: к перекрестку дорог шла насыпь, по которой только и мог передвигаться враг — либо вперед, либо назад, свободы маневра у него не было. Посадили мы на броню самоходок поляков, чтобы они указали места для атаки фашистской колонны с флангов и тыла.
К утру, когда бой утих, на болотистой равнине догорали около 40 вражеских танков и сотни автомашин. В плен было захвачено немало фашистов и знамя эсэсовской дивизии, которое через полгода на параде Победы было брошено к подножию Мавзолея В. И. Ленина вместе с сотнями других знамен поверженного врага.
Как благодарили нас поляки за свое спасение и за сохранение шахты, рассказывать не берусь.
Приехал я к самоходчикам после сражения и поклонился своим парням до земли. Я еще не знал тогда, что за этот и другие бои командование представило меня к званию Героя Советского Союза, а то бы я поклонился дважды своим орлам — ведь это они воевали так геройски, что их командир удостоен высшей награды.
Подоспел тут приказ командира корпуса генерала Сухова: «Веремею — через Одер на западный берег».
Форсировали мы реку — не очень широкой показалась она нам после Днепра и Вислы. И на другом берегу, в районе местечка Яуэр, едва не попали в беду. В сумерках полк шел по дороге походной колонной. Вдруг из-за одноэтажных невидных домишек, прилепившихся к шоссе, выбежал старик.
— Цурюк, цурюк!— закричал он.— Минен, минен!
Не успели мы сообразить, в чем дело, как из-за дома раздалась длинная автоматная очередь. Немец упал замертво. Копнули мы снег впереди на дороге — в самом деле мины... Спас нас этот старик немец, своей жизнью расплатившийся за помощь русским.
Подошел ко мне лейтенант Климов:
— А фамилию немца так и не узнали, товарищ подполковник?
— Нет, Миша, к сожалению... Но наверняка был он не дворянского рода. И в охранке у Гитлера не состоял. Рабочий человек, труженик был, это мне ясно!
Похоронили мы его по-солдатски, с воинскими почестями. Имени его не знали, но видели, что не одни враги встречают нас на немецкой земле, что есть у нас здесь и друзья, которые поняли, что для Германии, для немецкого народа мы — освободители.
ВЕРЕМЕЙ И. Н. родился в 1915 году. Член КПСС с 1939 года.
Герой Советского Союза.
Командовал танковым полком.
Гвардии генерал-майор в отставке.
